КРАСНЫЙ ШАРИК В СИНЕМ НЕБЕ
Вдруг наша дверь распахнулась, и Аленка закричала из коридора:
- В большом магазине весенний базар!
Она ужасно громко кричала, и глаза у нее были круглые, как кнопки, и
отчаянные. Я сначала подумал, что кого-нибудь зарезали. А она снова
набрала воздух и давай:
- Бежим, Дениска! Скорее! Там квас шипучий! Музыка играет, и разные
куклы! Бежим!
Кричит, как будто случился пожар. И я от этого тоже как-то
заволновался, и у меня стало щекотно под ложечкой, и я заторопился и
выскочил из комнаты.
Мы взялись с Аленкой за руки и побежали как сумасшедшие в большой
магазин. Там была целая толпа народу и в самой середине стояли сделанные
из чего-то блестящего мужчина и женщина, огромные, под потолок, и, хотя
они были ненастоящие, они хлопали глазами и шевелили нижними губами, как
будто говорят. Мужчина кричал:
- Весенний базаррр! Весенний базаррр!
А женщина:
- Добро пожаловать! Добро пожаловать!
Мы долго на них смотрели, а потом Аленка говорит:
- Как же они кричат? Ведь они ненастоящие!
- Просто непонятно, - сказал я.
Тогда Аленка сказала:
- А я знаю. Это не они кричат! Это у них в середине живые артисты сидят
и кричат себе целый день. А сами за веревочку дергают, и у кукол от этого
шевелятся губы.
Я прямо расхохотался:
- Вот и видно, что ты еще маленькая. Станут тебе артисты в животе у
кукол сидеть целый день. Представляешь? Целый день скрючившись - устанешь
небось! А есть, пить надо? И еще разное, мало ли что... Эх ты, темнота!
Это радио в них кричит.
Аленка сказала:
- Ну и не задавайся!
И мы пошли дальше. Всюду было очень много народу, все разодетые и
веселые, и музыка играла, и один дядька крутил лотерею и кричал:
Подходите сюда поскорее,
Здесь билеты вещевой лотереи!
Каждому выиграть недолго
Легковую автомашину "Волга"!
А некоторые сгоряча
Выигрывают "Москвича"!
И мы возле него тоже посмеялись, как он бойко выкрикивает, и Аленка
сказала:
- Все-таки когда живое кричит, то интересней, чем радио.
И мы долго бегали в толпе между взрослых и очень веселились, и какой-то
военный дядька подхватил Аленку под мышки, а его товарищ нажал кнопочку в
стене, и оттуда вдруг забрызгал одеколон, и когда Аленку поставили на пол,
она вся пахла леденцами, а дядька сказал:
- Ну что за красотулечка, сил моих нет!
Но Аленка от них убежала, а я - за ней, и мы наконец очутились возле
кваса. У меня были деньги на завтрак, и мы поэтому с Аленкой выпили по две
большие кружки, и у Аленки живот сразу стал как футбольный мяч, а у меня
все время шибало в нос и кололо в носу иголочками. Здорово, прямо первый
сорт, и когда мы снова побежали, то я услышал, как квас во мне булькает. И
мы захотели домой и выбежали на улицу. Там было еще веселей, и у самого
входа стояла женщина и продавала воздушные шарики.
Аленка, как только увидела эту женщину, остановилась как вкопанная. Она
сказала:
- Ой! Я хочу шарик!
А я сказал:
- Хорошо бы, да денег нету.
А Аленка:
- У меня есть одна денежка.
- Покажи.
Она достала из кармана.
Я сказал:
- Ого! Десять копеек. Тетенька, дайте ей шарик!
Продавщица улыбнулась:
- Вам какой? Красный, синий, голубой?
Аленка взяла красный. И мы пошли. И вдруг Аленка говорит:
- Хочешь поносить?
И протянула мне ниточку. Я взял. И сразу как взял, так услышал, что
шарик тоненько-тоненько потянул за ниточку! Ему, наверно, хотелось
улететь. Тогда я немножко отпустил ниточку и опять услышал, как он
настойчиво так потягивается из рук, как будто очень просится улететь. И
мне вдруг стало его как-то жалко, что вот он может летать, а я его держу
на привязи, и я взял и выпустил его. И шарик сначала даже не отлетел от
меня, как будто не поверил, а потом почувствовал, что это вправду, и сразу
рванулся и взлетел выше фонаря.
Аленка за голову схватилась:
- Ой, зачем, держи!..
И стала подпрыгивать, как будто могла допрыгнуть до шарика, но увидела,
что не может, и заплакала:
- Зачем ты его упустил?..
Но я ей ничего не ответил. Я смотрел вверх на шарик. Он летел кверху
плавно и спокойно, как будто этого и хотел всю жизнь.
И я стоял, задрав голову, и смотрел, и Аленка тоже, и многие взрослые
остановились и тоже позадирали головы - посмотреть, как летит шарик, а он
все летел и уменьшался.
Вот он пролетел последний этаж большущего дома, и кто-то высунулся из
окна и махал ему вслед, а он еще выше и немножко вбок, выше антенн и
голубей, и стал совсем маленький... У меня что-то в ушах звенело, когда он
летел, а он уже почти исчез. Он залетел за облачко, оно было пушистое и
маленькое, как крольчонок, потом снова вынырнул, пропал и совсем скрылся
из виду и теперь уже, наверно, был около Луны, а мы все смотрели вверх, и
в глазах у меня: замелькали какие-то хвостатые точки и узоры. И шарика уже
не было нигде. И тут Аленка вздохнула еле слышно, и все пошли по своим
делам.
И мы тоже пошли, и молчали, и всю дорогу я думал, как это красиво,
когда весна на дворе, и все нарядные и веселые, и машины туда-сюда, и
милиционер в белых перчатках, а в чистое, синее-синее небо улетает от нас
красный шарик. И еще я думал, как жалко, что я не могу это все рассказать
Аленке. Я не сумею словами, и если бы сумел, все равно Аленке бы это было
непонятно, она ведь маленькая. Вот она идет рядом со мной, и вся такая
притихшая, и слезы еще не совсем просохли у нее на щеках. Ей небось жаль
свой шарик.
И мы шли так с Аленкой до самого дома и молчали, а возле наших ворот,
когда стали прощаться, Аленка сказала:
- Если бы у меня были деньги, я бы купила еще один шарик... чтобы ты
его выпустил.
КОТ В САПОГАХ
- Мальчики и девочки! - сказала Раиса Ивановна. - Вы хорошо закончили
эту четверть. Поздравляю вас. Теперь можно и отдохнуть. На каникулах мы
устроим утренник и карнавал. Каждый из вас может нарядиться в кого угодно,
а за лучший костюм будет выдана премия, так что готовьтесь. - И Раиса
Ивановна собрала тетрадки, попрощалась с нами и ушла.
И когда мы шли домой, Мишка сказал:
- Я на карнавале буду гномом. Мне вчера купили накидку от дождя и
капюшон. Я только лицо чем-нибудь занавешу, и гном готов. А ты кем
нарядишься?
- Там видно будет.
И я забыл про это дело. Потому что дома мама мне сказала, что она
уезжает в санаторий на десять дней и чтоб я тут вел себя хорошо и следил
за папой. И она на другой день уехала, а я с папой совсем замучился. То
одно, то другое, и на улице шел снег, и все время я думал, когда же мама
вернется. Я зачеркивал клеточки на своем календаре.
И вдруг неожиданно прибегает Мишка и прямо с порога кричит:
- Идешь ты или нет?
Я спрашиваю:
- Куда?
Мишка кричит:
- Как - куда? В школу! Сегодня же утренник, и все будут в костюмах! Ты
что, не видишь, что я уже гномик?
И правда, он был в накидке с капюшончиком.
Я сказал:
- У меня нет костюма! У нас мама уехала.
А Мишка говорит:
- Давай сами чего-нибудь придумаем! Ну-ка, что у вас дома есть
почудней? Ты надень на себя, вот и будет костюм для карнавала.
Я говорю:
- Ничего у нас нет. Вот только папины бахилы для рыбалки.
Бахилы - это такие высокие резиновые сапоги. Если дождик или грязь -
первое дело бахилы. Нипочем ноги не промочишь.
Мишка говорит:
- А ну надевай, посмотрим, что получится!
Я прямо с ботинками влез в папины сапоги. Оказалось, что бахилы доходят
мне чуть не до подмышек. Я попробовал в них походить. Ничего, довольно
неудобно. Зато здорово блестят. Мишке очень понравилось. Он говорит:
- А шапку какую?
Я говорю:
- Может быть, мамину соломенную, что от солнца?
- Давай ее скорей!
Достал я шляпу, надел. Оказалось, немножко великовата, съезжает до
носа, но все-таки на ней цветы.
Мишка посмотрел и говорит:
- Хороший костюм. Только я не понимаю, что он значит?
Я говорю:
- Может быть, он значит "мухомор"?
Мишка засмеялся:
- Что ты, у мухомора шляпка вся красная! Скорей всего, твой костюм
обозначает "старый рыбак"!
Я замахал на Мишку: - Сказал тоже! "Старый рыбак"!.. А борода где?
Тут Мишка задумался, а я вышел в коридор, а там стояла наша соседка
Вера Сергеевна. Она, когда меня увидела, всплеснула руками и говорит:
- Ох! Настоящий кот в сапогах!
Я сразу догадался, что значит мой костюм! Я - "Кот в сапогах"! Только
жалко, хвоста нет! Я спрашиваю:
- Вера Сергеевна, у вас есть хвост?
А Вера Сергеевна говорит:
- Разве я очень похожа на черта?
- Нет, не очень, - говорю я. - Но не в этом дело. Вот вы сказали, что
этот костюм значит "Кот в сапогах", а какой же кот может быть без хвоста?
Нужен какой-нибудь хвост! Вера Сергеевна, помогите, а?
Тогда Вера Сергеевна сказала:
- Одну минуточку...
И вынесла мне довольно драненький рыжий хвостик с черными пятнами.
- Вот, - говорит, - это хвост от старой горжетки. Я в последнее время
прочищаю им керогаз, но, думаю, тебе он вполне подойдет.
Я сказал "большое спасибо" и понес хвост Мишке.
Мишка, как увидел его, говорит:
- Давай быстренько иголку с ниткой, я тебе пришью. Это чудный хвостик.
И Мишка стал пришивать мне сзади хвост. Он шил довольно ловко, но потом
вдруг ка-ак уколет меня!
Я закричал:
- Потише ты, храбрый портняжка! Ты что, не чувствуешь, что шьешь прямо
по живому? Ведь колешь же!
- Это я немножко не рассчитал! - И опять как кольнет!
- Мишка, рассчитывай получше, а то я тебя тресну!
А он:
- Я в первый раз в жизни шью!
И опять - коль!..
Я прямо заорал:
- Ты что, не понимаешь, что я после тебя буду полный инвалид и не смогу
сидеть?
Но тут Мишка сказал:
- Ура! Готово! Ну и хвостик! Не у каждой кошки есть такой!
Тогда я взял тушь и кисточкой нарисовал себе усы, по три уса с каждой
стороны - длинные-длинные, до ушей!
И мы пошли в школу.
Там народу было видимо-невидимо, и все в костюмах. Одних гномов было
человек пятьдесят. И еще было очень много белых "снежинок". Это такой
костюм, когда вокруг много белой марли, а в середине торчит какая-нибудь
девочка.
И мы все очень веселились и танцевали.
И я тоже танцевал, но все время спотыкался и чуть не падал из-за
больших сапог, и шляпа тоже, как назло, постоянно съезжала почти до
подбородка.
А потом наша вожатая Люся вышла на сцену и сказала звонким голосом:
- Просим "Кота в сапогах" выйти сюда для получения первой премии за
лучший костюм!
И я пошел на сцену, и когда входил на последнюю ступеньку, то
споткнулся и чуть не упал. Все громко засмеялись, а Люся пожала мне руку и
дала две книжки: "Дядю Степу" и "Сказки-загадки". Тут Борис Сергеевич
заиграл туш, а я пошел со сцены. И когда сходил, то опять споткнулся и
чуть не упал, и опять все засмеялись.
А когда мы шли домой, Мишка сказал:
- Конечно, гномов много, а ты один!
- Да, - сказал я, - но все гномы были так себе, а ты был очень смешной,
и тебе тоже надо книжку. Возьми у меня одну.
Мишка сказал:
- Не надо, что ты!
Я спросил:
- Ты какую хочешь?
- "Дядю Степу".
И я дал ему "Дядю Степу".
А дома я скинул свои огромные бахилы, и побежал к календарю, и
зачеркнул сегодняшнюю клеточку. А потом зачеркнул уж и завтрашнюю.
Посмотрел - а до маминого приезда осталось три дня!
СРАЖЕНИЕ У ЧИСТОЙ РЕЧКИ
У всех мальчишек 1-го класса "В" были пистолеты.
Мы так сговорились, чтобы всегда ходить с оружием. И у каждого из нас в
кармане всегда лежал хорошенький пистолетик и к нему запас пистонных лент.
И нам это очень нравилось, но так было недолго. А все из-за кино...
Однажды Раиса Ивановна сказала:
- Завтра, ребята, воскресенье. И у нас с вами будет праздник. Завтра
наш класс, и первый "А", и первый "Б", все три класса вместе, пойдут в
кино "Художественный" смотреть кинокартину "Алые звезды". Это очень
интересная картина о борьбе за наше правое дело... Приносите завтра с
собой по десять копеек. Сбор возле школы в десять часов!
Я вечером все это рассказал маме, и мама положила мне в левый карман
десять копеек на билет и в правый несколько монеток на воду с сиропом. И
она отгладила мне чистый воротничок. Я рано лег спать, чтобы поскорее
наступило завтра, а когда проснулся, мама еще спала. Тогда я стал
одеваться. Мама открыла глаза и сказала:
- Спи, еще ночь!
А какая ночь - светло как днем!
Я сказал:
- Как бы не опоздать!
Но мама прошептала:
- Шесть часов. Не буди ты отца, спи, пожалуйста!
Я снова лег и лежал долго-долго, уже птички запели, и дворники стали
подметать, и за окном загудела машина. Уж теперь-то наверняка нужно было
вставать. И я снова стал одеваться. Мама зашевелилась и подняла голову:
- Ну чего ты, беспокойная душа?
Я сказал:
- Опоздаем ведь! Который час?
- Пять минут седьмого, - сказала мама, - ты спи, не беспокойся, я тебя
разбужу, когда надо.
И верно, она потом меня разбудила, и я оделся, умылся, поел и пошел к
школе. Мы с Мишей стали в пару, и скоро все с Раисой Ивановной впереди и с
Еленой Степановной позади пошли в кино.
Там наш класс занял лучшие места в первом ряду, потом в зале стало
темнеть и началась картина. И мы увидели, как в широкой степи, недалеко от
леса, сидели красные солдаты, как они пели песни и танцевали под гармонь.
Один солдат спал на солнышке, и недалеко от него паслись красивые кони,
они щипали своими мягкими губами траву, ромашки и колокольчики. И веял
легкий ветерок, и бежала чистая речка, а бородатый солдат у маленького
костерка рассказывал сказку про Жар-птицу.
И в это время, откуда ни возьмись, появились белые офицеры, их было
очень много, и они начали стрелять, и красные стали падать и защищаться,
но тех было гораздо больше...
И красный пулеметчик стал отстреливаться, но он увидел, что у него
очень мало патронов, и заскрипел зубами, и заплакал.
Тут все наши ребята страшно зашумели, затопали и засвистели, кто в два
пальца, а кто просто так. А у меня прямо защемило сердце, я не выдержал,
выхватил свой пистолет и закричал что было сил:
- Первый класс "В"! Огонь!!!
И мы стали палить изо всех пистолетов сразу. Мы хотели во что бы то ни
стало помочь красным. Я все время палил в одного толстого фашиста, он все
бежал впереди, весь в черных крестах и разных эполетах; я истратил на
него, наверно, сто патронов, но он даже не посмотрел в мою сторону.
А пальба кругом стояла невыносимая. Валька бил с локтя, Андрюшка
короткими очередями, а Мишка, наверное, был снайпером, потому что после
каждого выстрела он кричал:
- Готов!
Но белые все-таки не обращали на нас внимания, а все лезли вперед.
Тогда я оглянулся и крикнул:
- На помощь! Выручайте же своих!
И все ребята из "А" и "Б" достали пугачи с пробками и давай бахать так,
что потолки затряслись и запахло дымом, порохом и серой.
А в зале творилась страшная суета. Раиса Ивановна и Елена Степановна
бегали по рядам, кричали:
- Перестаньте безобразничать! Прекратите!
А за ними бежали седенькие контролерши и все время спотыкались... И тут
Елена Степановна случайно взмахнула рукой и задела за локоть гражданку,
которая сидела на приставном стуле. А у гражданки в руке было эскимо. Оно
взлетело, как пропеллер, и шлепнулось на лысину одного дяденьки. Тот
вскочил и закричал тонким голосом:
- Успокойте ваш сумасшедший дом!!!
Но мы продолжали палить вовсю, потому что красный пулеметчик уже почти
замолчал, он был ранен, и красная кровь текла по его бледному лицу... И у
нас тоже почти кончились пистоны, и неизвестно, что было бы дальше, но в
это время из-за леса выскочили красные кавалеристы, и у них в руках
сверкали шашки, и они врезались в самую гущу врагов!
И те побежали куда глаза глядят, за тридевять земель, а красные кричали
"Ура!". И мы тоже все, как один, кричали "Ура!".
И когда белых не стало видно, я крикнул:
- Прекратить огонь!
И все перестали стрелять, и на экране заиграла музыка, и один парень
уселся за стол и стал есть гречневую кашу.
И тут я понял, что очень устал и тоже хочу есть.
Потом картина кончилась очень хорошо, и мы разошлись по домам.
А в понедельник, когда мы пришли в школу, нас, всех мальчишек, кто был
в кино, собрали в большом зале.
Там стоял стол. За столом сидел Федор Николаевич, наш директор. Он
встал и сказал:
- Сдавай оружие!
И мы все по очереди подходили к столу и сдавали оружие. На столе, кроме
пистолетов, оказались две рогатки и трубка для стрельбы горохом.
Федор Николаевич сказал:
- Мы сегодня утром советовались, что с вами делать. Были разные
предложения... Но я объявляю вам всем устный выговор за нарушение правил
поведения в закрытых помещениях зрелищных предприятий! Кроме того, у вас,
вероятно, будут снижены отметки за поведение. А теперь идите - учитесь
хорошо!
И мы пошли учиться. Но я сидел и плохо учился. Я все думал, что выговор
- это очень скверно и что мама, наверно, будет сердиться...
Но на переменке Мишка Слонов сказал:
- А все-таки хорошо, что мы помогли красным продержаться до прихода
своих!
И я сказал:
- Конечно!!! Хоть это и кино, а, может быть, без нас они и не
продержались бы!
- Кто знает...
ДРУГ ДЕТСТВА
Когда мне было лет шесть или шесть с половиной, я совершенно не знал,
кем же я в конце концов буду на этом свете. Мне все люди вокруг очень
нравились и все работы тоже. У меня тогда в голове была ужасная путаница,
я был какой-то растерянный и никак не мог толком решить, за что же мне
приниматься.
То я хотел быть астрономом, чтоб не спать по ночам и наблюдать в
телескоп далекие звезды, а то я мечтал стать капитаном дальнего плавания,
чтобы стоять, расставив ноги, на капитанском мостике, и посетить далекий
Сингапур, и купить там забавную обезьянку. А то мне до смерти хотелось
превратиться в машиниста метро или начальника станции и ходить в красной
фуражке и кричать толстым голосом:
- Го-о-тов!
Или у меня разгорался аппетит выучиться на такого художника, который
рисует на уличном асфальте белые полоски для мчащихся машин. А то мне
казалось, что неплохо бы стать отважным путешественником вроде Алена
Бомбара и переплыть все океаны на утлом челноке, питаясь одной только
сырой рыбой. Правда, этот Бомбар после своего путешествия похудел на
двадцать пять килограммов, а я всего-то весил двадцать шесть, так что
выходило, что если я тоже поплыву, как он, то мне худеть будет совершенно
некуда, я буду весить в конце путешествия только одно кило. А вдруг я
где-нибудь не поймаю одну-другую рыбину и похудею чуть побольше? Тогда я,
наверно, просто растаю в воздухе как дым, вот и все дела.
Когда я все это подсчитал, то решил отказаться от этой затеи, а на
другой день мне уже приспичило стать боксером, потому что я увидел в
телевизоре розыгрыш первенства Европы по боксу. Как они молотили друг
друга - просто ужас какой-то! А потом показали их тренировку, и тут они
колотили уже тяжелую кожаную "грушу" - такой продолговатый тяжелый мяч, по
нему надо бить изо всех сил, лупить что есть мочи, чтобы развивать в себе
силу удара. И я так нагляделся на все на это, что тоже решил стать самым
сильным человеком во дворе, чтобы всех побивать, в случае чего.
Я сказал папе:
- Папа, купи мне грушу!
- Сейчас январь, груш нет. Съешь пока морковку.
Я рассмеялся:
- Нет, папа, не такую! Не съедобную грушу! Ты, пожалуйста, купи мне
обыкновенную кожаную боксерскую грушу!
- А тебе зачем? - сказал папа.
- Тренироваться, - сказал я. - Потому что я буду боксером и буду всех
побивать. Купи, а?
- Сколько же стоит такая груша? - поинтересовался папа.
- Пустяки какие-нибудь, - сказал я. - Рублей десять или пятьдесят.
- Ты спятил, братец, - сказал папа. - Перебейся как-нибудь без груши.
Ничего с тобой не случится.
И он оделся и пошел на работу.
А я на него обиделся за то, что он мне так со смехом отказал. И мама
сразу же заметила, что я обиделся, и тотчас сказала:
- Стой-ка, я, кажется, что-то придумала. Ну-ка, ну-ка, погоди-ка одну
минуточку.
И она наклонилась и вытащила из-под дивана большую плетеную корзинку; в
ней были сложены старые игрушки, в которые я уже не играл. Потому что я
уже вырос и осенью мне должны были купить школьную форму и картуз с
блестящим козырьком.
Мама стала копаться в этой корзинке, и, пока она копалась, я видел мой
старый трамвайчик без колес и на веревочке, пластмассовую дудку, помятый
волчок, одну стрелу с резиновой нашлепкой, обрывок паруса от лодки, и
несколько погремушек, и много еще разного игрушечного утиля. И вдруг мама
достала со дна корзинки здоровущего плюшевого Мишку.
Она бросила его мне на диван и сказала:
- Вот. Это тот самый, что тебе тетя Мила подарила. Тебе тогда два года
исполнилось. Хороший Мишка, отличный. Погляди, какой тугой! Живот какой
толстый! Ишь как выкатил! Чем не груша? Еще лучше! И покупать не надо!
Давай тренируйся сколько душе угодно! Начинай!
И тут ее позвали к телефону, и она вышла в коридор.
А я очень обрадовался, что мама так здорово придумала. И я устроил
Мишку поудобнее на диване, чтобы мне сподручней было об него тренироваться
и развивать силу удара.
Он сидел передо мной такой шоколадный, но здорово облезлый, и у него
были разные глаза: один его собственный - желтый стеклянный, а другой
большой белый - из пуговицы от наволочки; я даже не помнил, когда он
появился. Но это было не важно, потому что Мишка довольно весело смотрел
на меня своими разными глазами, и он расставил ноги и выпятил мне
навстречу живот, а обе руки поднял кверху, как будто шутил, что вот он уже
заранее сдается...
И я вот так посмотрел на него и вдруг вспомнил, как давным-давно я с
этим Мишкой ни на минуту не расставался, повсюду таскал его за собой, и
нянькал его, и сажал его за стол рядом с собой обедать, и кормил его с
ложки манной кашей, и у него такая забавная мордочка становилась, когда я
его чем-нибудь перемазывал, хоть той же кашей или вареньем, такая забавная
милая мордочка становилась у него тогда, прямо как живая, и я его спать с
собой укладывал, и укачивал его, как маленького братишку, и шептал ему
разные сказки прямо в его бархатные тверденькие ушки, и я его любил тогда,
любил всей душой, я за него тогда жизнь бы отдал. И вот он сидит сейчас на
диване, мой бывший самый лучший друг, настоящий друг детства. Вот он
сидит, смеется разными глазами, а я хочу тренировать об него силу удара...
- Ты что, - сказала мама, она уже вернулась из коридора. - Что с тобой?
А я не знал, что со мной, я долго молчал и отвернулся от мамы, чтобы
она по голосу или по губам не догадалась, что со мной, и я задрал голову к
потолку, чтобы слезы вкатились обратно, и потом, когда я скрепился
немного, я сказал:
- Ты о чем, мама? Со мной ничего... Просто я раздумал. Просто я никогда
не буду боксером.
ДЫМКА И АНТОН
Прошлым летом я был на даче у дяди Володи. У него очень красивый дом,
похожий на вокзал, но чуть-чуть поменьше.
Я там жил целую неделю, и ходил в лес, разводил костры и купался.
Но главное, я там подружился с собаками. И там их было очень много, и
все называли их по имени и фамилии. Например, Жучка Бреднева, или Тузик
Мурашовский, или Барбос Исаенко.
Так удобней разбираться, кого какая укусила.
А у нас жила собака Дымка. У нее хвост загнутый и лохматый, и на ногах
шерстяные галифе.
Когда я смотрел на Дымку, я удивлялся, что у нее такие красивые глаза.
Желтые-желтые и очень понятливые. Я давал Дымке сахара, и она всегда
виляла мне хвостом. А через два дома жила собака Антон. Он был Ванькин.
Ванькина фамилия была Дыхов, и вот и Антон назывался Антон Дыхов. У этого
Антона было только три ноги, вернее у четвертой ноги не было лапы. Он
где-то ее потерял. Но он все равно бегал очень быстро и всюду поспевал. Он
был бродяга, пропадал по три дня, но всегда возвращался к Ваньке. Антон
любил стянуть, что подвернется, но умнющий был на редкость. И вот что
однажды было.
Моя мама вынесла Дымке большую кость. Дымка взяла ее, положила перед
собой, зажала лапами, зажмурилась и хотела уже начать грызть, как вдруг
увидела Мурзика, нашего кота. Он никого не трогал, спокойно шел домой, но
Дымка вскочила и пустилась за ним! Мурзик - бежать, а Дымка долго за ним
гонялась, пока не загнала за сарай.
Но все дело было в том, что Антон уже давно был у нас на дворе. И как
только Дымка занялась Мурзиком, Антон довольно ловко цапнул ее кость и
удрал! Куда он девал кость, не знаю, но только через секунду приковылял
обратно и сидит себе, посматривает: "Я, ребята, ничего не знаю".
Тут пришла Дымка и увидела, что кости нет, а есть только Антон. Она
посмотрела на него, как будто спросила: "Ты взял?" Но этот нахал только
рассмеялся ей в ответ! А потом отвернулся со скучающим видом. Тогда Дымка
обошла его и снова посмотрела ему прямо в глаза. Но Антон даже ухом не
повел. Дымка долго на него смотрела, но потом поняла, что у него совести
нет, и отошла.
Антон хотел было с ней поиграть, но Дымка совсем перестала с ним
разговаривать.
Я сказал:
- Антон! На-на-на!
Он подошел, а я сказал ему:
- Я все видел. Если сейчас же не принесешь кость, я всем расскажу.
Он ужасно покраснел. То есть, конечно, он, может быть, и не покраснел,
но вид у него был такой, что ему очень стыдно, и он прямо покраснел.
Вот какой умный! Поскакал на своих троих куда-то, и вот уже вернулся, и
в зубах несет кость. И тихо так, вежливо, положил перед Дымкой. А Дымка
есть не стала. Она посмотрела чуть-чуть искоса своими желтыми глазами и
улыбнулась - простила, значит!
И они начали играть и возиться, и потом, когда устали, побежали к речке
совсем рядышком.
Как будто взялись за руки.
НИЧЕГО ИЗМЕНИТЬ НЕЛЬЗЯ
Я давно уже заметил, что взрослые задают маленьким очень глупые
вопросы. Они как будто сговорились. Получается так, словно они все выучили
одинаковые вопросы и задают их всем ребятам подряд. Я так к этому делу
привык, что наперед знаю, как все произойдет, если я познакомлюсь с
каким-нибудь взрослым. Это будет так.
Вот раздастся звонок, мама откроет дверь, кто-то будет долго гудеть
что-то непонятное, потом в комнату войдет новый взрослый. Он будет
потирать руки. Потом уши, потом очки. Когда он их наденет, то увидит меня,
и хотя он давным-давно знает, что я живу на этом свете, и прекрасно знает,
как меня зовут, он все-таки схватит меня за плечи, сожмет их довольно-таки
больно, притянет меня к себе и скажет:
"Ну, Денис, как тебя зовут?"
Конечно, если бы я был невежливый человек, я бы ему сказал:
"Сами знаете! Ведь вы только сейчас назвали меня по имени, зачем же вы
несете несуразицу?"
Но я вежливый. Поэтому я притворюсь, что не расслышал ничего такого, я
просто криво улыбнусь и, отведя в сторону глаза, отвечу:
"Денисом".
Он с ходу спросит дальше:
"А сколько тебе лет?"
Как будто не видит, что мне не тридцать и даже не сорок! Ведь видит же,
какого я роста, и, значит, должен понять, что мне самое большее семь, ну
восемь от силы, - зачем же тогда спрашивать? Но у него свои, взрослые
взгляды и привычки, и он продолжает приставать:
"А? Сколько же тебе лет? А?"
Я ему скажу:
"Семь с половиной".
Тут он расширит глаза и схватится за голову, как будто я сообщил, что
мне вчера стукнуло сто шестьдесят один. Он прямо застонет, словно у него
три зуба болят:
"Ой-ой-ой! Семь с половиной! Ой-ой-ой!"
Но чтобы я не заплакал от жалости к нему и понял, что это шутка, он
перестанет стонать. Он двумя пальцами довольно-таки больно ткнет меня в
живот и бодро воскликнет:
"Скоро в армию! А?"
А потом вернется к началу игры и скажет маме с папой, покачивая
головой:
"Что делается, что делается! Семь с половиной! Уже! - И, обернувшись ко
мне, добавит: - А я тебя вот такусеньким знал!"
И он отмерит в воздухе сантиметров двадцать. Это в то время, когда я
точно знаю, что во мне был пятьдесят один сантиметр в длину. У мамы даже
такой документ есть. Официальный. Ну, на этого взрослого я не обижаюсь.
Все они такие. Вот и сейчас я твердо знаю, что ему положено задуматься. И
он задумается. Железно. Он повесит голову на грудь, словно заснул. А тут я
начну потихоньку вырываться из его рук. Но не тут-то было. Просто взрослый
вспомнит, какие там у него еще вопросы завалялись в кармане, он их
вспомнит и наконец, радостно улыбаясь, спросит:
"Ах да! А кем ты будешь? А? Кем ты хочешь быть?"
Я-то, честно говоря, хочу заняться спелеологией, но я понимаю, что
новому взрослому это будет скучно, непонятно, это ему будет непривычно, и,
чтобы не сбивать его с толку, я ему отвечу:
"Я хочу быть мороженщиком. У него всегда мороженого сколько хочешь".
Лицо нового взрослого сразу посветлеет. Все в порядке, все идет так,
как ему хотелось, без отклонений от нормы. Поэтому он хлопнет меня по
спине (довольно-таки больно) и снисходительно скажет:
"Правильно! Так держать! Молодец!"
И тут я по своей наивности думаю, что это уже все, конец, и начну
немного посмелее отодвигаться от него, потому что мне некогда, у меня еще
уроки не приготовлены и вообще тысяча дел, но он заметит эту мою попытку
освободиться и подавит ее в корне, он зажмет меня ногами и закогтит
руками, то есть, попросту говоря, он применит физическую силу, и, когда я
устану и перестану трепыхаться, он задаст мне главный вопрос.
"А скажи-ка, друг ты мой... - скажет он, и коварство, как змея,
проползет в его голосе, - скажи-ка, кого ты больше любишь? Папу пли маму?"
Бестактный вопрос. Тем более что задан он в присутствии обоих
родителей. Придется ловчить. "Михаила Таля", - скажу я.
Он захохочет. Его почему-то веселят такие кретинские ответы. Он
повторит раз сто:
"Михаила Таля! Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Каково, а? Ну? Что вы скажете на это,
счастливые родители?"
И будет смеяться еще полчаса, и папа и мама будут смеяться тоже. И мне
будет стыдно за них и за себя. И я дам себе клятву, что потом, когда
кончится этот ужас, я как-нибудь незаметно для папы поцелую маму,
незаметно для мамы поцелую папу. Потому что я люблю их одинаково обоих,
о-ди-на-ко-во!! Клянусь своей белой мышкой! Ведь это так просто. Но
взрослых это почему-то не удовлетворяет. Несколько раз я пробовал честно и
точно ответить на этот вопрос, и всегда я видел, что взрослые недовольны
ответом, у них наступало какое-то разочарование, что ли. У всех у них в
глазах как будто бывает написана одна и та же мысль, приблизительно такая:
"У-у-у... Какой банальный ответ! Он любит папу и маму одинаково! Какой
скучный мальчик!"
Потому я и совру им про Михаила Таля, пусть посмеются, а я пока
попробую снова вырваться из стальных объятий моего нового знакомого! Куда
там, видно, он поздоровее Юрия Власова. И сейчас он мне задаст еще один
вопросик. Но по его тону я догадываюсь, что дело идет к концу. Это будет
самый смешной вопрос, вроде бы на сладкое. Сейчас его лицо изобразит
сверхъестественный испуг.
"А ты сегодня почему не мылся?"
Я мылся, конечно, но я прекрасно понимаю, куда он клонит.
И как им не надоест эта старая, заезженная игра?
Чтобы не тянуть волынку, я схвачусь за лицо.
"Где?! - вскрикну я. - Что?! Где?!"
Точно! Прямое попадание! Взрослый мгновенно произнесет свою старомодную
муру.
"А глазки? - скажет он лукаво. - Почему такие черные глазки? Их надо
отмыть! Иди сейчас же в ванную!"
И он наконец-то отпустит меня! Я свободен и могу приниматься за дела.
Ох и трудненько достаются мне эти новые знакомства! Но что поделать?
Все дети проходят через это! Не я первый, не я последний...
Тут ничего изменить нельзя.
ЗАКОЛДОВАННАЯ БУКВА
Недавно мы гуляли во дворе: Аленка, Мишка и я. Вдруг во двор въехал
грузовик. А на нем лежит елка. Мы побежали за машиной. Вот она подъехала к
домоуправлению, остановилась, и шофер с нашим дворником стали елку
выгружать. Они кричали друг на друга:
- Легче! Давай заноси! Правея! Левея! Становь ее на попа! Легче, а то
весь шпиц обломаешь.
И когда выгрузили, шофер сказал:
- Теперь надо эту елку заактировать, - и ушел.
А мы остались возле елки.
Она лежала большая, мохнатая и так вкусно пахла морозом, что мы стояли
как дураки и улыбались. Потом Аленка взялась за одну веточку и сказала:
- Смотрите, а на елке сыски висят.
"Сыски"! Это она неправильно сказала! Мы с Мишкой так и покатились. Мы
смеялись с ним оба одинаково, но потом Мишка стал смеяться громче, чтоб
меня пересмеять.
Ну, я немножко поднажал, чтобы он не думал, что я сдаюсь. Мишка
держался руками за живот, как будто ему очень больно, и кричал:
- Ой, умру от смеха! Сыски!
А я, конечно, поддавал жару:
- Пять лет девчонке, а говорит "сыски"... Ха-ха-ха!
Потом Мишка упал в обморок и застонал:
- Ах, мне плохо! Сыски...
И стал икать:
- Ик!.. Сыски. Ик! Ик! Умру от смеха! Ик!
Тогда я схватил горсть снега и стал прикладывать его себе ко лбу, как
будто у меня началось уже воспаление мозга и я сошел с ума. Я орал:
- Девчонке пять лет, скоро замуж выдавать! А она - сыски.
У Аленки нижняя губа скривилась так, что полезла за ухо.
- Я правильно сказала! Это у меня зуб вывалился и свистит. Я хочу
сказать "сыски", а у меня высвистывается "сыски"...
Мишка сказал:
- Эка невидаль! У нее зуб вывалился! У меня целых три вывалилось да два
шатаются, а я все равно говорю правильно! Вот слушай: хыхки! Что? Правда,
здорово - хыхх-кии! Вот как у меня легко выходит: хыхки! Я даже петь могу:
Ох, хыхечка зеленая,
Боюся уколюся я.
Но Аленка как закричит. Одна громче нас двоих:
- Неправильно! Ура! Ты говоришь хыхки, а надо сыски!
А Мишка:
- Именно, что не надо сыски, а надо хыхки.
И оба давай реветь. Только и слышно: "Сыски!" - "Хыхки!" - "Сыски!".
Глядя на них, я так хохотал, что даже проголодался. Я шел домой и все
время думал: чего они так спорили, раз оба не правы? Ведь это очень
простое слово. Я остановился и внятно сказал:
- Никакие не сыски. Никакие не хыхки, а коротко и ясно: фыфки!
Вот и все!
СИНИЙ КИНЖАЛ
Это дело было так. У нас был урок - труд. Раиса Ивановна сказала, чтобы
мы сделали каждый по отрывному календарю, кто как сообразит. Я взял
картонку, оклеил ее зеленой бумагой, посредине прорезал щелку, к ней
прикрепил спичечную коробку, а на коробку положил стопочку белых листиков,
подогнал, подклеил, подровнял и на первом листике написал: "С Первым
маем!"
Получился очень красивый календарь для маленьких детей. Если, например,
у кого куклы, то для этих кукол. В общем, игрушечный. И Раиса Ивановна
поставила мне пять.
Она сказала:
- Мне нравится.
И я пошел к себе и сел на место. И в это время Левка Бурин тоже стал
сдавать свой календарь, а Раиса Ивановна посмотрела на его работу и
говорит:
- Наляпано.
И поставила Левке тройку.
А когда наступила перемена, Левка остался сидеть за партой. У него был
довольно-таки невеселый вид. А я в это время как раз промокал кляксу, и,
когда увидел, что Левка такой грустный, я прямо с промокашкой в руке
подошел к Левке. Я хотел его развеселить, потому что мы с ним дружим и он
один раз подарил мне монетку с дыркой. И еще обещал принести мне стреляную
охотничью гильзу, чтобы я из нее сделал атомный телескоп.
Я подошел к Левке и сказал:
- Эх ты, Ляпа!
И состроил ему косые глаза.
И тут Левка ни с того ни с сего как даст мне пеналом по затылку. Вот
когда я понял, как искры из глаз летят. Я страшно разозлился на Левку и
треснул его изо всех сил промокашкой по шее. Но он, конечно, даже не
почувствовал, а схватил свой портфель и пошел домой. А у меня даже слезы
капали из глаз - так здорово поддал мне Левка, - капали прямо на
промокашку и расплывались по ней, как бесцветные кляксы...
И тогда я решил Левку убить. После школы я целый день сидел дома и
готовил оружие. Я взял у папы с письменного стола его синий разрезальный
нож из пластмассы и целый день точил его о плиту. Я его упорно точил,
терпеливо. Он очень медленно затачивался, но я все точил и все думал, как
я приду завтра в класс и мой верный синий кинжал блеснет перед Левкой, я
занесу его над Левкиной головой, а Левка упадет на колени и будет умолять
меня даровать ему жизнь, и я скажу:
"Извинись!"
И он скажет:
"Извини!"
А я засмеюсь громовым смехом, вот так:
"Ха-ха-ха-ха!"
И эхо долго будет повторять в ущельях этот зловещий хохот. А девчонки
от страха залезут под парты.
И когда я лег спать, то все ворочался с боку на бок и вздыхал, потому
что мне было жалко Левку - хороший он человек, но теперь пусть несет
заслуженную кару, раз он стукнул меня пеналом по голове. И синий кинжал
лежал у меня под подушкой, и я сжимал его рукоятку и чуть не стонал, так
что мама спросила:
- Ты что там кряхтишь?
Я сказал:
- Ничего.
Мама сказала:
- Живот, что ли, болит?
Но я ничего ей не ответил, просто я взял и отвернулся к стенке и стал
дышать, как будто я давно уже сплю.
Утром я ничего не мог есть. Только выпил две чашки чаю с хлебом и
маслом, с картошкой и сосиской. Потом пошел в школу.
Синий кинжал я положил в портфель с самого верху, чтоб удобно было
достать.
И перед тем как пойти в класс, я долго стоял у дверей и не мог войти,
так сильно билось сердце. Но все-таки я себя переборол, толкнул дверь и
вошел. В классе все было как всегда, и Левка стоял у окна с Валериком. Я,
как его увидел, сразу стал расстегивать портфель, чтобы достать кинжал. Но
Левка в это время побежал ко мне. Я подумал, что он опять стукнет меня
пеналом или чем-нибудь еще, и стал еще быстрее расстегивать портфель, но
Левка вдруг остановился около меня и как-то затоптался на месте, а потом
вдруг наклонился ко мне близко-близко и сказал:
- На!
И он протянул мне золотую стреляную гильзу. И глаза у него стали такие,
как будто он еще что-то хотел сказать, но стеснялся. А мне вовсе и не
нужно было, чтобы он говорил, просто я вдруг совершенно забыл, что хотел
его убить, как будто и не собирался никогда, даже удивительно.
Я сказал:
- Хорошая какая гильза.
Взял ее. И пошел на свое место.
МОТОГОНКИ ПО ОТВЕСНОЙ СТЕНЕ
Еще когда я был маленький, мне подарили трехколесный велосипед. И я на
нем выучился ездить. Сразу сел и поехал, нисколько не боясь, как будто я
всю жизнь ездил на велосипедах.
Мама сказала:
- Смотри, какой он способный к спорту.
А папа сказал:
- Сидит довольно обезьяновато...
А я здорово научился ездить и довольно скоро стал делать на велосипеде
разные штуки, как веселые артисты в цирке. Например, я ездил задом наперед
или лежа на седле и вертя педали какой угодно рукой - хочешь правой,
хочешь левой;
ездил боком, растопыря ноги;
ездил, сидя на руле, а то зажмурясь и без рук;
ездил со стаканом воды в руке. Словом, наловчился по-всякому.
А потом дядя Женя отвернул у моего велосипеда одно колесо, и он стал
двухколесным, и я опять очень быстро все заучил. И ребята во дворе стали
меня называть "чемпионом мира и его окрестностей".
И так я катался на своем велосипеде до тех пор, пока колени у меня не
стали во время езды подниматься выше руля. Тогда я догадался, что я уже
вырос из этого велосипеда, и стал думать, когда же папа купит мне
настоящую машину "Школьник".
И вот однажды к нам во двор въезжает велосипед. И дяденька, который на
нем сидит, не крутит ногами, а велосипед трещит себе под ним, как
стрекоза, и едет сам. Я ужасно удивился. Я никогда не видел, чтобы
велосипед ехал сам. Мотоцикл - это другое дело, автомобиль - тоже, ракета
- ясно, а велосипед? Сам?
Я просто глазам своим не поверил.
А этот дяденька, что на велосипеде, подъехал к Мишкиному парадному и
остановился. И он оказался совсем не дяденькой, а молодым парнем. Потом он
поставил велосипед около трубы и ушел. А я остался тут же с разинутым
ртом. Вдруг выходит Мишка.
Он говорит:
- Ну? Чего уставился?
Я говорю:
- Сам едет, понял?
Мишка говорит:
- Это нашего племянника Федьки машина. Велосипед с мотором. Федька к
нам приехал по делу - чай пить.
Я спрашиваю:
- А трудно такой машиной управлять?
- Ерунда на постном масле, - говорит Мишка. - Она заводится с
пол-оборота. Один раз нажмешь на педаль, и готово - можешь ехать. А
бензину в ней на сто километров. А скорость двадцать километров за
полчаса.
- Ого! Вот это да! - говорю я. - Вот это машина! На такой покататься
бы!
Тут Мишка покачал головой:
- Влетит. Федька убьет. Голову оторвет!
- Да. Опасно, - говорю я.
Но Мишка огляделся по сторонам и вдруг заявляет:
- Во дворе никого нет, а ты все-таки "чемпион мира". Садись! Я помогу
разогнать машину, а ты один разок толкни педаль, и все пойдет как по
маслу. Объедешь вокруг садика два-три круга, и мы тихонечко поставим
машину на место. Федька у нас чай подолгу пьет. По три стакана дует.
Давай!
- Давай! - сказал я.
И Мишка стал держать велосипед, а я на него взгромоздился. Одна нога
действительно доставала самым носком до края педали, зато другая висела в
воздухе, как макаронина. Я этой макарониной отпихнулся от трубы, а Мишка
побежал рядом и кричит:
- Жми педаль, жми давай!
Я постарался, съехал чуть набок с седла да как нажму на педаль. Мишка
чем-то щелкнул на руле... И вдруг машина затрещала, и я поехал!
Я поехал! Сам! На педали не жму - не достаю, а только еду, соблюдаю
равновесие!
Это было чудесно! Ветерок засвистел у меня в ушах, все вокруг понеслось
быстро-быстро по кругу: столбик, ворота, скамеечка, грибы от дождя,
песочник, качели, домоуправление, и опять столбик, ворота, скамеечка,
грибы от дождя, песочник, качели, домоуправление, и опять столбик, и все
сначала, и я ехал, вцепившись в руль, а Мишка все бежал за мной, но на
третьем круге он крикнул:
- Я устал! - и прислонился к столбику.
А я поехал один, и мне было очень весело, и я все ездил и воображал,
что участвую в мотогонках по отвесной стене. Я видел, в парке культуры так
мчалась отважная артистка...
И столбик, и Мишка, и качели, и домоуправление - все мелькало передо
мной довольно долго, и все было очень хорошо, только ногу, которая висела,
как макаронина, стали немножко колоть мурашки... И еще мне вдруг стало
как-то не по себе, и ладони сразу стали мокрыми, и очень захотелось
остановиться.
Я доехал до Мишки и крикнул:
- Хватит! Останавливай!
Мишка побежал за мной и кричит:
- Что? Говори громче!
Я кричу:
- Ты что, оглох, что ли?
Но Мишка уже отстал. Тогда я проехал еще круг и закричал:
- Останови машину, Мишка!
Тогда он схватился за руль, машину качнуло, он упал, а я опять поехал
дальше. Гляжу, он снова встречает меня у столбика и орет:
- Тормоз! Тормоз!
Я промчался мимо него и стал искать этот тормоз. Но ведь я же не знал,
где он! Я стал крутить разные винтики и что-то нажимать на руле. Куда там!
Никакого толку. Машина трещит себе как ни в чем не бывало, а у меня в
макаронную ногу уже тысячи иголок впиваются!
Я кричу:
- Мишка, а где этот тормоз?
А он:
- Я забыл!
А я:
- Ты вспомни!
- Ладно, вспомню, ты пока покрутись еще немножко!
- Ты скорей вспоминай, Мишка! - опять кричу я.
И проехал дальше, и чувствую, что мне уже совсем не по себе, тошно
как-то. А на следующем кругу Мишка снова кричит:
- Не могу вспомнить! Ты лучше попробуй спрыгни!
А я ему:
- Меня тошнит!
Если бы я знал, что так получится, ни за что бы не стал кататься, лучше
пешком ходить, честное слово!
А тут опять впереди Мишка кричит:
- Надо достать матрац, на котором спят! Чтоб ты в него врезался и
остановился! Ты на чем спишь?
Я кричу:
- На раскладушке!
А Мишка:
- Тогда езди, пока бензин не кончится!
Я чуть не переехал его за это. "Пока бензин не кончится"... Это, может
быть, еще две недели так носиться вокруг садика, а у нас на вторник билеты
в кукольный театр. И ногу колет! Я кричу этому дуралею:
- Сбегай за вашим Федькой!
- Он чай пьет! - кричит Мишка.
- Потом допьет! - ору я.
А он не дослышал и соглашается со мной:
- Убьет! Обязательно убьет!
И опять все завертелось передо мной: столбик, ворота, скамеечка,
качели, домоуправление. Потом наоборот: домоуправление, качели, скамеечка,
столбик, а потом пошло вперемешку: домик, столбоуправление, грибеечка... И
я понял, что дело плохо.
Но в это время кто-то сильно схватил машину, она перестала трещать, и
меня довольно крепко хлопнули по затылку. Я сообразил, что это Мишкин
Федька наконец почайпил. И я тут же кинулся бежать, но не смог, потому что
макаронная нога вонзилась в меня, как кинжал. Но я все-таки не растерялся
и ускакал от Федьки на одной ноге.
И он не стал догонять меня.
А я на него не рассердился за подзатыльник. Потому что без него я,
наверно, кружил бы по двору до сих пор.
ТРЕТЬЕ МЕСТО В СТИЛЕ БАТТЕРФЛЯЙ
Когда я шел домой из бассейна, у меня было очень хорошее настроение.
Мне нравились все троллейбусы, что они такие прозрачные и всех видать, кто
в них едет, и мороженщицы нравились, что они веселые, и нравилось, что не
жарко на улице и ветерок холодит мою мокрую голову. Но особенно мне
нравилось, что я занял третье место в стиле баттерфляй и что я сейчас
расскажу об этом папе, - он давно хотел, чтобы я научился плавать. Он
говорит, что все люди должны уметь плавать, а мальчишки особенно, потому
что они мужчины. А какой же это мужчина, если он может потонуть во время
кораблекрушения или просто так, на Чистых прудах, когда лодка
перевернется?
И вот я сегодня занял третье место и сейчас скажу об этом папе. Я очень
торопился домой, и, когда вошел в комнату, мама сразу спросила:
- Ты что так сияешь?
Я сказал:
- А у нас сегодня было соревнование.
Папа сказал:
- Это какое же?
- Заплыв на двадцать пять метров в стиле баттерфляй...
Папа сказал:
- Ну и как?
- Третье место! - сказал я.
Папа прямо весь расцвел.
- Ну да? - сказал он. - Вот здорово! - Он отложил в сторону газету. -
Молодчина!
Я так и знал, что он обрадуется. У меня еще лучше настроение стало.
- А кто же первое занял? - спросил папа.
Я ответил:
- Первое место, папа, занял Вовка, он уже давно умеет плавать. Ему это
не трудно было...
- Ай да Вовка! - сказал папа. - Так, а кто же занял второе место?
- А второе, - сказал я, - занял рыженький один мальчишка, не знаю, как
зовут. На лягушонка похож, особенно в воде...
- А ты, значит, вышел на третье? - Папа улыбнулся, и мне это было очень
приятно. - Ну, что ж, - сказал он, - все-таки что ни говори, а третье
место тоже призовое, бронзовая медаль! Ну а кто же на четвертом остался?
Не помнишь? Кто занял четвертое?
Я сказал:
- Четвертое место никто не занял, папа!
Он очень удивился:
- Это как же?
Я сказал:
- Мы все третье место заняли: и я, и Мишка, и Толька, и Кимка, все-все.
Вовка - первое, рыжий лягушонок - второе, а мы, остальные восемнадцать
человек, мы заняли третье. Так инструктор сказал!
Пана сказал:
- Ах, вот оно что... Все понятно!..
И он снова уткнулся в газеты.
А у меня почему-то совсем пропало хорошее настроение.
СВЕРХУ ВНИЗ, НАИСКОСОК!
В то лето, когда я еще не ходил в школу, у нас во дворе был ремонт.
Повсюду валялись кирпичи и доски, а посреди двора высилась огромная куча
песку. И мы играли на этом песке в "разгром фашистов под Москвой", или
делали куличики, или просто так играли ни во что.
Нам было очень весело, и мы подружились с рабочими и даже помогали им
ремонтировать дом: один раз я принес слесарю дяде Грише полный чайник
кипятку, а второй раз Аленка показала монтерам, где у нас черный ход. И мы
еще много помогали, только сейчас я уже не помню всего.
А потом как-то незаметно ремонт стал заканчиваться, рабочие уходили
один за другим, дядя Гриша попрощался с нами за руку, подарил мне тяжелую
железку и тоже ушел.
И вместо дяди Гриши во двор пришли три девушки. Они все были очень
красиво одеты: носили мужские длинные штаны, измазанные разными красками и
совершенно твердые. Когда эти девушки ходили, штаны на них гремели, как
железо на крыше. А на головах девушки носили шапки из газет. Эти девушки
были маляры и назывались: бригада. Они были очень веселые и ловкие, любили
смеяться и всегда пели песню "Ландыши, ландыши". Но я эту песню не люблю.
И Аленка. И Мишка тоже не любит. Зато мы все любили смотреть, как работают
девушки-маляры и как у них все получается складно и аккуратно. Мы знали по
именам всю бригаду. Их звали Санька, Раечка и Нелли.
И однажды мы к ним подошли, и тетя Саня сказала:
- Ребятки, сбегайте кто-нибудь и узнайте, который час.
Я сбегал, узнал и сказал:
- Без пяти двенадцать, тетя Саня...
Она сказала:
- Шабаш, девчата! Я - в столовую! - и пошла со двора.
И тетя Раечка и тетя Нелли пошли за ней обедать.
А бочонок с краской оставили. И резиновый шланг тоже.
Мы сразу подошли ближе и стали смотреть на тот кусочек дома, где они
только сейчас красили. Было очень здорово: ровно и коричнево, с небольшой
краснотой. Мишка смотрел-смотрел, потом говорит:
- Интересно, а если я покачаю насос, краска пойдет?
Аленка говорит:
- Спорим, не пойдет!
Тогда я говорю:
- А вот спорим, пойдет!
Тут Мишка говорит:
- Не надо спорить. Сейчас я попробую. Держи, Дениска, шланг, а я
покачаю.
И давай качать. Раза два-три качнул, и вдруг из шланга побежала краска!
Она шипела, как змея, потому что на конце у шланга была нахлобучка с
дырочками, как у лейки. Только дырки были совсем маленькие, и краска шла,
как одеколон в парикмахерской, чуть-чуть видно.
Мишка обрадовался и как закричит:
- Крась скорей! Скорей крась что-нибудь!
Я сразу взял и направил шланг на чистую стенку. Краска стала
брызгаться, и там сейчас же получилось светло-коричневое пятно, похожее на
паука.
- Ура! - закричала Аленка. - Пошло! Пошло-поехало! - и подставила ногу
под краску.
Я сразу покрасил ей ногу от колена до пальцев. Тут же, прямо у нас на
глазах, на ноге не стало видно ни синяков, ни царапин! Наоборот, Аленкина
нога стала гладкая, коричневая, с блеском, как новенькая кегля.
Мишка кричит:
- ЗдОрово получается! Подставляй вторую, скорей!
И Аленка живенько подставила вторую ногу, а я моментально покрасил ее
сверху донизу два раза.
Тогда Мишка говорит:
- Люди добрые, как красиво! Ноги совсем как у настоящего индейца! Крась
же ее скорей!
- Всю? Всю красить? С головы до пят?
Тут Аленка прямо завизжала от восторга:
- Давайте, люди добрые! Красьте с головы до пят! Я буду настоящая
индейка.
Тогда Мишка приналег на насос и стал качать во всю ивановскую, а я стал
Аленку поливать краской. Я замечательно ее покрасил: и спину, и ноги, и
руки, и плечи, и живот, и трусики. И стала она вся коричневая, только
волосы белые торчат.
Я спрашиваю:
- Мишка, как думаешь, а волосы красить?
Мишка отвечает:
- Ну конечно! Крась скорей! Быстрей давай!
И Аленка торопит:
- Давай-давай! И волосы давай! И уши!
Я быстро закончил ее красить и говорю:
- Иди, Аленка, на солнце пообсохни! Эх, что бы еще покрасить?
А Мишка:
- Вон видишь, наше белье сушится? Скорей давай крась!
Ну с этим-то делом я быстро справился! Два полотенца и Мишкину рубашку
я за какую-нибудь минуту так отделал, что любо-дорого смотреть было!
А Мишка прямо вошел в азарт, качает насос, как заводной. И только
покрикивает:
- Крась давай! Скорей давай! Вон и дверь новая на парадном, давай,
давай, быстрее крась!
И я перешел на дверь. Сверху вниз! Снизу вверх! Сверху вниз, наискосок!
И тут дверь вдруг раскрылась, и из нее вышел наш управдом Алексей
Акимыч в белом костюме.
Он прямо остолбенел. И я тоже. Мы оба были как заколдованные. Главное,
я его поливаю и с испугу не могу даже догадаться отвести в сторону шланг,
а только размахиваю сверху вниз, снизу вверх. А у него глаза расширились,
и ему в голову не приходит отойти хоть на шаг вправо или влево...
А Мишка качает и знай себе ладит свое:
- Крась давай, быстрей давай!
И Аленка сбоку вытанцовывает:
- Я индейка! Я индейка!
Ужас!
...Да здОрово нам тогда влетело. Мишка две недели белье стирал. А
Аленку мыли в семи водах со скипидаром...
Алексею Акимычу купили новый костюм. А меня мама вовсе не хотела во
двор пускать. Но я все-таки вышел, и тетя Саня, Раечка и Нелли сказали:
- Вырастай, Денис, побыстрей, мы тебя к себе в бригаду возьмем. Будешь
маляром!
И с тех пор я стараюсь расти побыстрей.
НЕ ПИФ, НЕ ПАФ!
Когда я был дошкольником, я был ужасно жалостливый. Я совершенно не мог
слушать про что-нибудь жалостное. И если кто кого съел, или бросил в
огонь, или заточил в темницу, - я сразу начинал плакать. Вот, например,
волки съели козлика, и от него остались рожки да ножки. Я реву. Или
Бабариха посадила в бочку царицу и царевича и бросила эту бочку в море. Я
опять реву. Да как! Слезы бегут из меня толстыми струями прямо на пол и
даже сливаются в целые лужи.
Главное, когда я слушал сказки, я уже заранее, еще до того самого
страшного места, настраивался плакать. У меня кривились и ломались губы и
голос начинал дрожать, словно меня кто-нибудь тряс за шиворот. И мама
просто не знала, что ей делать, потому что я всегда просил, чтобы она мне
читала или рассказывала сказки, а чуть дело доходило до страшного, как я
сразу это понимал и начинал на ходу сказку сокращать. За какие-нибудь
две-три секунды до того, как случиться беде, я уже принимался дрожащим
голосом просить: "Это место пропусти!"
Мама, конечно, пропускала, перескакивала с пятого на десятое, и я
слушал дальше, но только совсем немножко, потому что в сказках каждую
минуту что-нибудь случается, и, как только становилось ясно, что вот-вот
опять произойдет какое-нибудь несчастье, я снова начинал вопить и умолять:
"И это пропусти!"
Мама опять пропускала какое-нибудь кровавое преступление, и я ненадолго
успокаивался. И так с волнениями, остановками и быстрыми сокращениями мы с
мамой в конце концов добирались до благополучного конца.
Конечно, я все-таки соображал, что сказки от всего этого становились
какие-то не очень интересные: во-первых, очень уж короткие, а во-вторых, в
них почти совсем не было приключений. Но зато я мог слушать их спокойно,
не обливаться слезами, и потом все же после таких сказок можно было ночью
спать, а не валяться с открытыми глазами и бояться до утра. И поэтому
такие сокращенные сказки мне очень нравились. Они делались такие
спокойные. Как все равно прохладный сладкий чай. Например, есть такая
сказка про Красную Шапочку. Мы с мамой в ней столько напропускали, что она
стала самой короткой сказкой в мире и самой счастливой. Мама ее вот как
рассказывала:
"Жила-была Красная Шапочка. Раз она напекла пирожков и пошла проведать
свою бабушку. И стали они жить-поживать и добра наживать".
И я был рад, что у них все так хорошо получилось. Но, к сожалению, это
было еще не все. Особенно я переживал другую сказку, про зайца. Это
короткая такая сказочка, вроде считалки, ее все на свете знают:
Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять,
Вдруг охотник выбегает...
И вот тут у меня уже начинало пощипывать в носу и губы разъезжались в
разные стороны, верхняя направо, нижняя налево, а сказка в это время
продолжалась... Охотник, значит, вдруг выбегает и...
Прямо в зайчика стреляет!
Тут у меня прямо сердце проваливалось. Я не мог понять, как же это
получается. Почему этот свирепый охотник стреляет прямо в зайчика? Что
зайчик ему сделал? Что он, первый начал, что ли? Ведь нет! Ведь он же не
задирался? Он просто вышел погулять! А этот прямо, без разговоров:
Пиф-паф!
Из своей тяжелой двустволки! И тут из меня начинали течь слезы, как из
крана. Потому что раненный в живот зайчик кричал:
Ой-ой-ой!
Он кричал:
- Ой-ой-ой! Прощайте, все! Прощайте, зайчата и зайчиха! Прощай, моя
веселая, легкая жизнь! Прощай, алая морковка и хрустящая капуста! Прощай
навек, моя полянка, и цветы, и роса, и весь лес, где под каждым кустом был
готов и стол и дом!
Я прямо своими глазами видел, как серый зайчик ложится под тоненькую
березку и умирает... Я заливался в три ручья горючими слезами и портил
всем настроение, потому что меня надо было успокаивать, а я только ревел и
ревел...
И вот однажды ночью, когда все улеглись спать, я долго лежал на своей
раскладушке и вспоминал беднягу зайчика и все думал, как было бы хорошо,
если бы с ним этого не случилось. Как было бы по-настоящему хорошо, если
бы только все это не случилось. И я так долго думал об этом, что вдруг
незаметно для себя пересочинил всю эту историю:
Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять,
Вдруг охотник выбегает...
Прямо в зайчика...
Не стреляет!!!
Не пиф! Не паф!
Не ой-ой-ой!
Не умирает зайчик мой!!!
Вот это да! Я даже рассмеялся! Как все складно получилось! Это было
самое настоящее чудо. Не пиф! Не паф! Я поставил одно только короткое
"не", и охотник как ни в чем не бывало протопал в своих подшитых валенках
мимо зайчика. И тот остался жить! Он опять будет играть по утрам на
росистой полянке, будет скакать и прыгать и колотить лапками в старый,
трухлявый пень. Этакий забавный, славный барабанщик!
И я так лежал в темноте и улыбался и хотел рассказать маме про это
чудо, но побоялся ее разбудить. И в конце концов заснул. А когда
проснулся, я уже знал навсегда, что больше не буду реветь в жалостных
местах, потому что я теперь могу в любую минуту вмешаться во все эти
ужасные несправедливости, могу вмешаться и перевернуть все по-своему, и
все будет хорошо. Надо только вовремя сказать: "Не пиф, не паф!"
АНГЛИЧАНИН ПАВЛЯ
- Завтра первое сентября, - сказала мама. - И вот наступила осень, и ты
пойдешь уже во второй класс. Ох, как летит время!..
- И по этому случаю, - подхватил папа, - мы сейчас "зарежем" арбуз!
И он взял ножик и взрезал арбуз. Когда он резал, был слышен такой
полный, приятный, зеленый треск, что у меня прямо спина похолодела от
предчувствия, как я буду есть этот арбуз. И я уже раскрыл рот, чтобы
вцепиться в розовый арбузный ломоть, но тут дверь распахнулась, и в
комнату вошел Павля. Мы все страшно обрадовались, потому что он давно уже
не был у нас и мы по нем соскучились.
- Ого, кто пришел! - сказал папа. - Сам Павля. Сам Павля-Бородавля!
- Садись с нами, Павлик, арбуз есть, - сказала мама, - Дениска,
подвинься.
Я сказал:
- Привет! - и дал ему место рядом с собой.
- Привет! - сказал он и сел.
И мы начали есть и долго ели и молчали. Нам неохота было разговаривать.
А о чем тут разговаривать, когда во рту такая вкуснотища!
И когда Павле дали третий кусок, он сказал:
- Ах, люблю я арбуз. Даже очень. Мне бабушка никогда не дает его вволю
поесть.
- А почему? - спросила мама.
- Она говорит, что после арбуза у меня получается не сон, а сплошная
беготня.
- Правда, - сказал папа. - Вот поэтому-то мы и едим арбуз с утра
пораньше. К вечеру его действие кончается, и можно спокойно спать. Ешь
давай, не бойся.
- Я не боюсь, - сказал Павля.
И мы все опять занялись делом и опять долго молчали. И когда мама стала
убирать корки, папа сказал:
- А ты чего, Павля, так давно не был у нас?
- Да, - сказал я. - Где ты пропадал? Что ты делал?
И тут Павля напыжился, покраснел, поглядел по сторонам и вдруг небрежно
так обронил, словно нехотя:
- Что делал, что делал?.. Английский изучал, вот что делал.
Я прямо опешил. Я сразу понял, что я все лето зря прочепушил. С ежами
возился, в лапту играл, пустяками занимался. А вот Павля, он времени не
терял, нет, шалишь, он работал над собой, он повышал свой уровень
образования.
Он изучал английский язык и теперь небось сможет переписываться с
английскими пионерами и читать английские книжки!
Я сразу почувствовал, что умираю от зависти, а тут еще мама добавила:
- Вот, Дениска, учись. Это тебе не лапта!
- Молодец, - сказал папа. - Уважаю!
Павля прямо засиял.
- К нам в гости приехал студент, Сева. Так вот он со мной каждый день
занимается. Вот уже целых два месяца. Прямо замучил совсем.
- А что, трудный английский язык? - спросил я.
- С ума сойти, - вздохнул Павля.
- Еще бы не трудный, - вмешался папа. - Там у них сам черт ногу сломит.
Уж очень сложное правописание. Пишется Ливерпуль, а произносится
Манчестер.
- Ну да! - сказал я. - Верно, Павля?
- Прямо беда, - сказал Павля. - Я совсем измучился от этих занятий,
похудел на двести граммов.
- Так что ж ты не пользуешься своими знаниями, Павлик? - сказала мама.
- Ты почему, когда вошел, не сказал нам по-английски "здрасте"?
- Я "здрасте" еще не проходил, - сказал Павля.
- Ну вот ты арбуз поел, почему не сказал "спасибо"?
- Я сказал, - сказал Павля.
- Ну да, по-русски-то ты сказал, а по-английски?
- Мы до "спасибо" еще не дошли, - сказал Павля. - Очень трудное
пропо-ви-сание.
Тогда я сказал:
- Павля, а научи-ка меня, как по-английски "раз, два, три".
- Я этого еще не изучил, - сказал Павля.
- А что же ты изучил? - закричал я. - За два месяца ты все-таки хоть
что-нибудь-то изучил?
- Я изучил, как по-английски "Петя", - сказал Павля.
- Ну, как?
- "Пит"! - торжествующе объявил Павля. - По-английски "Петя" будет
"Пит". - Он радостно засмеялся и добавил: - Вот завтра приду в класс и
скажу Петьке Горбушкину: "Пит, а Пит, дай ластик!" Небось рот разинет,
ничего не поймет. Вот потеха-то будет! Верно, Денис?
- Верно, - сказал я. - Ну, а что ты еще знаешь по-английски?
- Пока все, - сказал Павля.
